Но об этом знают точно только грешные магистры!
Вам, предположим, двадцать три года, у вас, предположим, так называемый оригинальный ум, жаждущий неведомо чего, зато жаждущий этого неведомого с алчностью чёрной дыры, поглотившей за всю свою жизнь очень много бессмысленной пустоты и всего парочку сладких астероидов - слишком мало для насыщения, но достаточно для отчаянного недовольства безвкусной пустотой.
Вокруг вас, предположим, информационная пустыня, потому что вокруг вас - позднее сэсэсэр, самый конец восьмидесятых, и нет, вы не из столичного города, не из так называемой хорошей семьи. Самое ценное образование, полученное вами - умение читать, которое откуда-то само взялось, когда вам было три года. Остальное благополучно просвистело мимо. Да и не было там особо чему свистеть.
Вы, предположим, начитаны, насколько возможно быть начитанным человеку, чьи возможности исчерпываются хранилищами местных библиотек и милосердием немногих знакомых обладателей книжных сокровищ, которые иногда дают что-нибудь этакое почитать на пару часов или даже на ночь. На целую грёбаную ночь! Редко, но иногда везёт и настолько.
Ваш идеал жизненного уклада, предположим, гессевская Касталия, потому что там, йолки-палки, такие библиотеки! Такие учителя! И вокруг вас сплошь люди, у которых тоже есть эти учителя и эти библиотеки. И это, представляется вам, такой недостижимый уровень, такая глубина взаимопонимания, что можно уже вообще ни о чём не говорить. А иногда - вместе играть в эту их кастальскую игру, правила которой вам так и не стали понятны даже после дюжины перечитываний, но вы точно знаете, что родились именно для неё. И больше ни для чего. (Да, вот такой вы дурак в двадцать три года, ничего не поделаешь, что ж теперь.)
Предположим, другой ваш идеал, совсем уж недостижимый, смех бессмертных, вычитанный у того же Гессе. Хотя на самом деле, вы не понимаете, что это такое. Но жопой, сердцем и всем остальным, что есть у вас чуткого, чуете, что это вам надо. Вот прямо сейчас! И, йолки, только о том и думаете - вот бы так посмеяться однажды. Лучше при жизни, потому что учиться важным вещам надо заранее. А то помрёшь потом и окажется, что без умения так смеяться, ты смертен. И всё, поздняк метаться. Выключаем свет.
Предположим, в один прекрасный день в ваши руки попадает журнал "Иностранная литература", в котором напечатан роман. О романе известно, что по нему уже сняли фильм; знакомые каким-то чудом попали на полузакрытый простмотр, сказали, кино охуенное, но роман тоже вполне ничего. Если уж тебе не удалось увидеть кино, хотя бы почитай.
Преположим, вы берётесь читать и тут же обнаруживаете, что повествователя зовут Адсоном, а его старшего мудрого спутника - Вильгельмом Баскервильским. Это что такое вообще? Это как?! И начинаете ржать раньше, чем додумываетесь до сколько-нибудь удовлетворительного ответа; впрочем, до ответа вы так и не додумываетесь, потому что этот внутренний хохот наедине с собой и каким-то образом хором со всем миром - и есть ответ.
Предположим, вы читаете дальше, почти не понимая сюжета (ничего, не страшно, перечитаете потом), взахлёб, не отрываясь, не ради самого текста, а ради удивительного счастливого ощущения, что вас взяли в игру. Правила этой игры вам пока не знакомы, но вас всё равно взяли, сказав: ничего, научишься по ходу, как-нибудь сообразишь.
И это правда, по ходу многому можно научиться. Но это вы узнаете потом, а пока вы просто смеётесь, и смех ваш становится всё холоднее и звонче; это, конечно, совсем не тот смех бессмертных, о котором писал Герман Гессе, зато он очень похож на то, что смутно мерещилось вам. Ну потому что интерпретация - не только дубина в руках читателя, способная разрушить любой авторский замысел, но и волшебный посох, при помощи которого читатель может преобразовать свой мир. А это гораздо важней самого утончённого замысла, приходится признать.
И с этого дня вы, предположим, знаете (на самом деле, ещё ни черта не знаете, но когда всё-таки узнаете, поймёте, что знали с того самого дня), что такое постмодернизм и зачем он нужен.
Постмодернизм в вашей трактовке, которая, конечно, отличается от общепринятых, ну а чего вы хотели от невежды с восторженным складом не столько ума, сколько прилагающихся к этому уму девайсов - ай, неважно! - важно, что в вашем понимании посмодернизм - это удивительная возможность соединиться в братском кастальском объятии со всей остальной мировой культурой и хохотать, обнявшись. Ныне и присно, то есть правда, с этого дня и всегда.
Предположим, вы потом просто живёте дальше, ничего на самом деле не изменилось, так не бывает, чтобы от какой-то книжки вдруг изменилась человеческая жизнь. Вопрос только в том, кто теперь живёт дальше вашей нелепой, ещё буквально вчера бессмысленной жизнью, которая внезапно обрела невысказываемый, но совершенно конкретный смысл.
Невысказываемый, потому что он не слово, а смех. Даже не сам по себе смех, а просто его возможность. Шанс однажды когда-нибудь снова так смеяться, обнявшись со всем миром сразу. Пригласительный билет на очередной тур игры. Я не знаю, как ещё об этом говорить, оно по-прежнему слишком близко и важно. И слишком личное. То, о чём молчат. И я потом тоже буду об этом молчать, но прямо сейчас надо всё-таки попытаться высказать благодарность. Как могу, так и высказываю. Очень трудно, эх.
Я не любитель некрологов, приуроченных к случаю; любить надо каждый день, а не спохватываться к похоронам, но йолки, что делать, если до меня только сегодня дошло, что умерший позавчера Умберто Эко - один из немногих людей, о ком я могу сказать: он подарил мне жизнь. Такую, в которой удалось обнаружить какие-то важные для меня в тот момент смыслы, а потом идти с ними дальше, в других каких-то направлениях. Куда качнёт, туда и идти, ничего, по большому счёту, не страшась, потому что самое важное у меня уже хотя бы однажды было - когда мы, обнявшись, всем миром хохотали над мудрым следователем Вильгельмом Баскервильским и слепцом Хорхе Бургосским, и в нашем смехе было поровну бесконечного холода и бесконечной любви.
Макс Фрай.
Вокруг вас, предположим, информационная пустыня, потому что вокруг вас - позднее сэсэсэр, самый конец восьмидесятых, и нет, вы не из столичного города, не из так называемой хорошей семьи. Самое ценное образование, полученное вами - умение читать, которое откуда-то само взялось, когда вам было три года. Остальное благополучно просвистело мимо. Да и не было там особо чему свистеть.
Вы, предположим, начитаны, насколько возможно быть начитанным человеку, чьи возможности исчерпываются хранилищами местных библиотек и милосердием немногих знакомых обладателей книжных сокровищ, которые иногда дают что-нибудь этакое почитать на пару часов или даже на ночь. На целую грёбаную ночь! Редко, но иногда везёт и настолько.
Ваш идеал жизненного уклада, предположим, гессевская Касталия, потому что там, йолки-палки, такие библиотеки! Такие учителя! И вокруг вас сплошь люди, у которых тоже есть эти учителя и эти библиотеки. И это, представляется вам, такой недостижимый уровень, такая глубина взаимопонимания, что можно уже вообще ни о чём не говорить. А иногда - вместе играть в эту их кастальскую игру, правила которой вам так и не стали понятны даже после дюжины перечитываний, но вы точно знаете, что родились именно для неё. И больше ни для чего. (Да, вот такой вы дурак в двадцать три года, ничего не поделаешь, что ж теперь.)
Предположим, другой ваш идеал, совсем уж недостижимый, смех бессмертных, вычитанный у того же Гессе. Хотя на самом деле, вы не понимаете, что это такое. Но жопой, сердцем и всем остальным, что есть у вас чуткого, чуете, что это вам надо. Вот прямо сейчас! И, йолки, только о том и думаете - вот бы так посмеяться однажды. Лучше при жизни, потому что учиться важным вещам надо заранее. А то помрёшь потом и окажется, что без умения так смеяться, ты смертен. И всё, поздняк метаться. Выключаем свет.
Предположим, в один прекрасный день в ваши руки попадает журнал "Иностранная литература", в котором напечатан роман. О романе известно, что по нему уже сняли фильм; знакомые каким-то чудом попали на полузакрытый простмотр, сказали, кино охуенное, но роман тоже вполне ничего. Если уж тебе не удалось увидеть кино, хотя бы почитай.
Преположим, вы берётесь читать и тут же обнаруживаете, что повествователя зовут Адсоном, а его старшего мудрого спутника - Вильгельмом Баскервильским. Это что такое вообще? Это как?! И начинаете ржать раньше, чем додумываетесь до сколько-нибудь удовлетворительного ответа; впрочем, до ответа вы так и не додумываетесь, потому что этот внутренний хохот наедине с собой и каким-то образом хором со всем миром - и есть ответ.
Предположим, вы читаете дальше, почти не понимая сюжета (ничего, не страшно, перечитаете потом), взахлёб, не отрываясь, не ради самого текста, а ради удивительного счастливого ощущения, что вас взяли в игру. Правила этой игры вам пока не знакомы, но вас всё равно взяли, сказав: ничего, научишься по ходу, как-нибудь сообразишь.
И это правда, по ходу многому можно научиться. Но это вы узнаете потом, а пока вы просто смеётесь, и смех ваш становится всё холоднее и звонче; это, конечно, совсем не тот смех бессмертных, о котором писал Герман Гессе, зато он очень похож на то, что смутно мерещилось вам. Ну потому что интерпретация - не только дубина в руках читателя, способная разрушить любой авторский замысел, но и волшебный посох, при помощи которого читатель может преобразовать свой мир. А это гораздо важней самого утончённого замысла, приходится признать.
И с этого дня вы, предположим, знаете (на самом деле, ещё ни черта не знаете, но когда всё-таки узнаете, поймёте, что знали с того самого дня), что такое постмодернизм и зачем он нужен.
Постмодернизм в вашей трактовке, которая, конечно, отличается от общепринятых, ну а чего вы хотели от невежды с восторженным складом не столько ума, сколько прилагающихся к этому уму девайсов - ай, неважно! - важно, что в вашем понимании посмодернизм - это удивительная возможность соединиться в братском кастальском объятии со всей остальной мировой культурой и хохотать, обнявшись. Ныне и присно, то есть правда, с этого дня и всегда.
Предположим, вы потом просто живёте дальше, ничего на самом деле не изменилось, так не бывает, чтобы от какой-то книжки вдруг изменилась человеческая жизнь. Вопрос только в том, кто теперь живёт дальше вашей нелепой, ещё буквально вчера бессмысленной жизнью, которая внезапно обрела невысказываемый, но совершенно конкретный смысл.
Невысказываемый, потому что он не слово, а смех. Даже не сам по себе смех, а просто его возможность. Шанс однажды когда-нибудь снова так смеяться, обнявшись со всем миром сразу. Пригласительный билет на очередной тур игры. Я не знаю, как ещё об этом говорить, оно по-прежнему слишком близко и важно. И слишком личное. То, о чём молчат. И я потом тоже буду об этом молчать, но прямо сейчас надо всё-таки попытаться высказать благодарность. Как могу, так и высказываю. Очень трудно, эх.
Я не любитель некрологов, приуроченных к случаю; любить надо каждый день, а не спохватываться к похоронам, но йолки, что делать, если до меня только сегодня дошло, что умерший позавчера Умберто Эко - один из немногих людей, о ком я могу сказать: он подарил мне жизнь. Такую, в которой удалось обнаружить какие-то важные для меня в тот момент смыслы, а потом идти с ними дальше, в других каких-то направлениях. Куда качнёт, туда и идти, ничего, по большому счёту, не страшась, потому что самое важное у меня уже хотя бы однажды было - когда мы, обнявшись, всем миром хохотали над мудрым следователем Вильгельмом Баскервильским и слепцом Хорхе Бургосским, и в нашем смехе было поровну бесконечного холода и бесконечной любви.
Макс Фрай.