Дракону нужна девушкаПопробую выложить сюда размышление, которое бы я назвал богословским: оно родилось из дискуссии по поводу двунадесятого праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы. Сложно сказать, что это такое, и в каком качестве я здесь выступаю: то ли религиоведа, то ли религиозного человека, решите сами.
Итак.
ДРАКОНУ НУЖНА ДЕВУШКАСогласно христианскому преданию (изложенному в «Протоевангелии Иакова» и «Псевдо-Матфее»), родители Пресвятой Богородицы, праведные Иоаким и Анна, были стары, но детей у них не было. Они терпели постоянные насмешки соседей: те говорили, что Бог не благословил их брак, оставил их в их несчастии. Однако благодаря непрестанным молитвам Анна зачала во чреве, родила и еще до рождения, а может быть, еще и до зачатия обетовала дитя Богу. И вот трехлетняя девочка стоит на пороге Иерусалимского храма, у тринадцати крутых ступеней. Традиция утверждает, что она сама, без малейшей поддержки и совершенно добровольно, пошла навстречу первосвященнику и непостижимым образом стала жить в Святая Святых, куда сам первосвященник входил один только раз в год; да, при мысли о появлении там женщины у любого доброго иудея цицит бы встали дыбом.
Вопрос, если только это можно назвать вопросом, таков: а могла ли Пресвятая, стоя на пороге храма, топнуть ножкой и отказаться идти дальше? Позволили бы ей родители? В конце концов, позволил бы Бог? Дала ли ей традиция, хотя бы задним числом, свободу «сойти с креста», не становиться вратами Бога в наш мир, живым «Святая Святых», Скинией Нового Завета? Вот на эту тему я и попробую порассуждать; она возникла случайно, и рассуждения мои также во многом случайны.
читать дальше
Событие «введения во храм Пресвятой Богородицы» - это прежде всего событие жертвы, и жертвы если не специфической, то во всяком случае чем-то особенной. Лучше всего можно понять ее, поместив в контекст других таких же жертв: девятый из судей израильских и военачальник Иеффай должен был, вернувшись домой, принести Богу в жертву то (животное; мидраши попрекают его тем, что он зря этого не уточнил), которое он увидит там первым. Навстречу ему вышла его единственная дочь. Иеффай, как и положено рыцарю веры, принес ее в жертву; правда, дочь была не против. Это фольклорный сюжет: в сказках герой по возвращении домой должен принести в жертву что-то, чего он не ожидал там увидеть, и конечно, этим «чем-то» оказывается его новорожденное дитя. Сюда же отнесем и сказку про Синюю Бороду: как мы помним, в начале он выбирает себе жену из двух дочерей одного человека, фактически не выбирая: ему без разницы, что принять в жертву (жертву по понятным причинам - он ее так и так убьет). Все то же касается сказок о Красавице и Чудовище и об Аленьком цветочке; может быть, еще и Агамемнона с Ифигенией. Ближе всего к ситуации родителей Богородицы ситуация фольклорного сюжета: «что-то, чего он не ожидал там увидеть», - это то, чему не место здесь, а место где-то еще, что поэтому уже священно. Сара, как и Анна, не должна была «зачать во чреве и родить сына по имени» Исаак; Исаак, в сущности, принадлежит Богу, и неудивительно, что в один прекрасный момент Бог потребовал у Авраама то, что принадлежит ему по праву. Во всех этих случаях жертва является жертвой условно добровольной, и не звучит изнанка условия; что будет, если жертва принесена не будет. Очевидно, что что-то страшное. Очень смутно это условие звучит и в пьесе Евгения Шварца «Дракон»: дракону нужна одна девушка в год, а если город не поставит ему ее, то городу придется плохо. В городе воцарится смерть. Авраам же ждет исполнения обетования о том, что его потомство будет многочисленно, как песок морской и как звезды на небе. Если он не принесет Богу Исаака, Тот расторгнет завет, заключенный в языках огня и крови жертвенных животных, и в лучшем случае Авраам не увидит потомства, в худшем - понятно, что такого рода договоры автоматически расторгаются еще и в случае смерти одной из сторон от руки другой.
При этом не во всех этих жертвах «освящаемое», т.е. то (та, тот), что приносится в жертву, умирает: в сущности, это в некотором роде остается неизвестным: непонятно, что дракон (а драконом мы назовем того, кому жертва приносится; вот так просто, с бухты-барахты), делает с жертвой. Предполагается, что в противном случае он будет карать смертью, значит, и жертву он карает смертью. Есть точка зрения, согласно которой и дочь Иеффая не была убита, а всего только осталась в девстве служить при Скинии Завета (если угодно, служить дракону). Неясно ничего, кроме того, что все это действо окутано дымкой насилия, в котором просвечивают те или иные образы; и тем не менее, очевидно, что отношения между драконом и девушкой являются отношениями особыми, который творятся за пределами социальных и, если угодно, человеческих границ, за пределами добра и зла. В них есть близость, даже интимность, что-то невыразимое, то, что не может и не должно быть проговорено, в них есть даже некий симбиоз. Об этом знают, - хоть приводить в пример образы из компьютерных игр и недостойно, - создатели вселенной «Bioshock». В первой и в третьей части этой игры эти отношения проиллюстрированы отношениями Больших Папочек и Маленьких Сестричек, Соловья и Элизабет соответственно. Мышление персонажей - «драконов» нам не понятно; поэтому они молчат; говорят только их жертвы. Ясно только, что «дракон» - их единственный друг и их единственный враг, их страж, защитник, но и их тюрьма, их клетка. То же самое мы видим в отношениях Пирамидоголового и маленькой девочки Алессы в «Silent Hill»: эта страшная персонификация насилия называется там ее «стражем и мучителем», фигурой убийственно амбивалентной. Однако, даже если дочь Иеффая не умирает, ей требуется целых два месяца на то, чтобы «оплакать свою судьбу в горах»; хотя и неясно до конца, что дракон делает с девушкой, эта насильственная дымка невольно (но неслучайно) кристаллизуется в сексуальное надругательство; не зря Эльза из «Дракона» Шварца вступает с чудовищем в т.н. «брак», при том что каждый год ему требуется новая девушка. Видимо, насилие, которое дракон творит над девушкой, будь то сексуальное или иное, «несовместимо с жизнью». Впрочем, понятно, что самые омерзительные образы насилия в человеческой культуре связаны именно с насилием сексуальным: не зря Пирамидоголовый, воплощение тотального насилия, насилует Манекенов во второй части Silent Hill’а.
Сам момент жертвоприношения, впрочем, является лишь его кульминацией: жертвоприношение начинается задолго до этого, с «обетования» Иоакима и Анны или фольклорного персонажа, возвращающегося домой. Жертва уже «освящена», посвящена Богу (дракону, да, дракону!), и в себе самой чувствует изменения, несовместимые с миром, чувствует это пламенное дыхание насилия, отрывающее его от земли и возносящее в небеса вместе с жертвенным дымом. Как в сказке о Синей Бороде, все ключи у девушки в руках, но, находясь в замке, она уже не может отказаться от того, чтобы открыть себя дракону и открыть дракона себе - распахнуть дверь в истинную сущность Синей Бороды - сущность убийцы, «ужаса, которому имени нет». Поэтому так странны отношения Эльзы с Ланцелотом - да, она любит его, но она «другому отдана и будет век ему верна», она осквернена и освящена одновременно. Просто потому, что иначе и быть не может.
Вернемся к трехлетней девочке, «у дверей храма Твоего» предстоящей. Формально, есть ли у нее свобода отказаться и нарушить обетование родителей? Формально, наверное, есть. На самом деле нет. И не потому, что она маленькая девочка и ничего не понимает. Напротив, потому, что она понимает, или чувствует все слишком хорошо: она уже вырвана их этого мира, ее лицо уже обласкано дыханием дракона. Что будет, если она согласится? Она вступит в «брак» со Святым Духом; сколько бы это действо не покрывали стыдливой завесой, это брак, и брак жуткий, по поводу которого архангел Гавриил сказал ей свое «ave», т.е. страшись, бойся, будь в восхищении; се жених грядет в полунощи; се Царь грядет войти в твой шатер. Ей самой «оружие пройдет душу», она будет стоять под крестом, а Розанов писал, что под крестом было страшнее, чем на кресте, и что почему-то Бог не дал ей уйти из жизни хотя бы за неделю до этого кошмара, а заставил смотреть, только что не придерживал пальцами веки. Что будет, если она откажется, с точки зрения христианской традиции? Другая такая же, готовая стать вратами Бога в этот мир, родится через несколько сотен лет, может, раньше, может, позже, или не родится никогда вовсе: несколько миллионов человек погибнут и будут страдать в аду бок о бок с ветхозаветными праведниками. Итог: либо она, либо миллионы. Дракону нужно насилие, насилие - его плоть и кровь; и у людей есть выбор, дать ему одну жертву, но жертву добровольную, или он сам возьмет свое. Богу нужен его первенец, народ Израилев, или он умертвит тысячи первенцев египетских, и все равно возьмет свое.
Ее согласие нужно, сущностно необходимо: но она будет страдать, как мало кто страдал. Достоевский отказывался прощать мучителям, которые на глазах матери убивают ребенка; даже если бы она простила, мы не имеем права простить Ему - дракону, приносящему в жертву самого себя самому себе. Алеша сказал, что за такое нужно ставить к стенке и расстреливать безо всякой пощады. Ни один Небесный Иерусалим не может быть построен на «слезинке ребенка», на страданиях невинного существа. И самое жуткое здесь - эта непременная «добрая воля» жертвы. Она может уравновесить смерть миллионов только потому, что она ей равновесна, а может, еще и перетянет ее: потому что насилию, которое требует войти в самое себя по доброй воле, нет имени, нет названия.
Но дракону нужна девушка; раньше или позже, так или иначе, он возьмет свое. Здесь, в этой кошмарной диалектике «козла отпущения», который «добровольно» страдает один за всех, сделать, видимо, ничего нельзя: можно лишь назвать дракона драконом.